Отречение Наполеона

Вступление союзников в Париж; учреждение временного правительства

31 марта 1814 года, около 9 часов утра, в Париже начал распространяться слух, что подписана капитуляция и что русский император, очень хорошо приняв членов муниципального совета, обещал им полную неприкосновенность личности и имущества населения, заявив, что берет Париж под свое покровительство.

Сквозь пристрастные преувеличения современных мемуаров легко распознать истинные чувства большинства парижан. То не было ни ликование, неприлично выставлявшееся напоказ роялистами, ни глухой гнев, терзавший сердца некоторых патриотов; то было чувство успокоения — успокаивались и умы и нервы.

В последние два месяца непрестанные сообщения о грабежах, насилиях над женщинами, убийствах, поджогах, всевозможных ужасах возбуждали небывалую тревогу. И вдруг, в одно мгновение, мучительный страх рассеялся. Правда, вместе с тем рассеялась и шаткая надежда на победу; но восстановление безопасности сильно превышало горечь обманутых надежд и скорбь унижения. Впрочем, люди особенно и не предавались размышлениям: все рады были перевести дух.

Сторонники Бурбонов — те, разумеется, готовили победоносному врагу триумфальный въезд. Им был дан совет организовать роялистскую манифестацию, чтобы этим путем повлиять на решение союзных монархов.

Поэтому с раннего утра наиболее предприимчивые из них, украсившись королевскими цветами, сновали по бульварам, крича «Да здравствует король!» и предлагая всем прохожим белые кокарды и повязки. От площади Согласия до улицы Ришелье манифестанты завербовали немногих, а дальше их встречали ропотом, угрозами и побоями.

Тем временем союзники вступили в Париж. Оказалось, что они приготовили роялистам приятнейший сюрприз: все солдаты были в белых нарукавных повязках. Дело в том, что в день сражения при Ла Ротьер (1 февраля) английский офицер, по слухам, был ранен казаком, и во избежание путаницы, могущей произойти от великого множества разнообразных мундиров, приказано было всем офицерам и солдатам союзных войск надеть белые повязки на левую руку. Таким образом, к пяти- или шестистам белых кокард роялистов сразу прибавилось сто тысяч белых повязок.

Это случайное обстоятельство имело важные последствия. Когда толпа, привлеченная любопытством на бульвары, увидела первые ряды солдат союзной армии с белыми повязками на рукавах, ропот против белых кокард, столь громкий утром, сразу затих. Многие, раньше отвергавшие роялистские эмблемы, теперь по собственному почину прицепляли их, одни — думая тем обеспечить себя против насилий со стороны казаков, другие — как эмблему мира.

Один русский историк отметил, что белая повязка на мундирах солдат хотя и была лишена всякого политического значения, все же оказала услугу партии Бурбонов, породив двойное недоразумение: при виде этой эмблемы парижане решили, что Европа подняла оружие в защиту Бурбонов и тогда они, вопреки своим убеждениям, из страха или из желания угодить победителям, накололи белые кокарды, тем самым внушив союзникам мысль, что среди парижан много роялистов. Так обе стороны ввели одна другую в заблуждение.

После смотра союзных войск на Елисейских полях, во время которого несколько аристократов (в том числе маркиз Мобрейль, привязавший к хвосту своей лошади крест Почетного легиона) пытались сбросить с Вандомской колонны Великой армии статую Наполеона, монархи и дипломаты собрались у Талейрана.

Справа от прусского короля и Шварценберга сидели Дальберг, Нессельроде, Поццо ди Борго и Лихтенштейн, слева — князь Беневентский; Александр I расхаживал взад и вперед. Остановившись, он сказал, что представляется выбор между тремя возможностями: либо заключить мир с Наполеоном, приняв все надлежащие предосторожности, либо назначить регентшей императрицу Марию-Луизу, либо призвать Бурбонов.

Талейран без труда убедил присутствующих, уже заранее к тому подготовленных, что мир с Наполеоном не даст никаких гарантий.

«Не менее опасно для спокойствия Европы, — продолжал он, — будет и регентство, так как под именем Марии-Луизы царствовать будет император».

В заключение он сказал, что все будет случайным выходом из положения, исключая восстановление Бурбонов, которые «олицетворяют определенный принцип». Это удачное выражение не могло не подействовать на царя. Однако Александр возразил, что он не желает насиловать волю Франции, которая, как ему кажется, не расположена к Бурбонам.

Он напомнил, что, исключая нескольких старых эмигрантов, он всюду в провинции замечал вражду против реставрации. Переворот в Бордо, белые кокарды на Итальянском бульваре, ходатайства, поданные ему прекрасными парижанками на площади Согласия, — все это вытеснялось из представления Александра воспоминанием о солдатах национальной гвардии, падавших при Фэр-Шампенуаз под градом ядер с кличем: «Да здравствует император!» Эта героическая сцена произвела на него глубокое впечатление. Он рассказал о ней присутствующим.

Тут Талейран решил, что пора вызвать подкрепление. В залу вошли де Прадт и барон Луи; на вопрос царя они заявили, что Франция проникнута роялизмом, но что неопределенность положения доныне мешала пароду изъявить свою волю. Александр дал убедить себя.

Итак, решено было произвести государственный переворот. Оставалось только изыскать способ его осуществления. Но Талейран уже позаботился об этом. Он доложил монархам, что Сенат, в котором он пользуется значительным влиянием, готов объявить Наполеона низложенным, при условии, чтобы сенаторам было дано ручательство, что император никогда не вернется на престол. Талейран знал меру доблести сенаторов; он знал, что без письменных гарантий они не решатся на этот опасный шаг.

«Раз дело обстоит так, — сказал Александр, — я заявляю, что более не стану вести переговоров с Наполеоном».

Тотчас была составлена декларация, гласившая, что союзные монархи отказываются вести переговоры с Наполеоном или с кем-либо из членов его семьи, и предлагавшая Сенату наметить временное правительство, которое могло бы выработать новую конституцию.

Эта декларация, бывшая всецело созданием Талейрана, не только избавляла Сенат от всякого страха, но и предписывала Сенату его дальнейшее поведение. Это было обязательство и вместе с тем приказ. Заверение, что условия мира будут мягкими, если Франция изберет себе «разумное правительство» (благозвучное выражение вместо слова «Бурбоны»), приглашало граждан, даже наиболее враждебных этому «разумному правительству», принять его из патриотического самоотречения, как выкуп за Францию.
Чтобы пощадить самолюбие французов, в декларацию вставили лживое утверждение, будто «государи считают своим долгом исполнить волю нации»; чтобы успокоить либералов относительно возможности мести со стороны представителей старого порядка, в нее включили обязательство:

«Государи гарантируют ту конституцию, какую выработает себе французский народ».

Вечером 31 марта Талейран частью пригласил к себе, частью опросил через доверенное лицо наиболее влиятельных членов Сената. Прежде чем созвать, в качестве «помощника великого электора», это высокое собрание на следующий день, он хотел убедиться в его полной покорности. Необходимо было устроить так, чтобы в заседании не обнаружилось ни колебаний, ни разногласий, чтобы соглашение было достигнуто, если можно так выразиться, без слов. В этот же вечер Талейран наметил будущих членов временного правительства, рассчитывая, что Сенат изберет этих лиц и его вместе с ними.

На следующий день собрался Сенат. Он насчитывал 140 членов, из коих в Париже находилось около 90. На заседание явились по незаконному приглашению принца Беневентского (Талейрана) 64 члена, в том числе два маршала Империи — Серюрье и герцог Вальми.

Талейран произнес или, вернее, прочитал короткую речь — непревзойденный образчик витиеватой путаницы и общих мест. Самый предмет обсуждения был в ней едва намечен; впрочем, для того чтобы осведомить и убедить сенаторов, не требовалось ни пояснений, ни красноречия; они уже все знали и заранее приняли решение.

Сенат без прений постановил, что должно быть организовано временное правительство для управления страной и для выработки проекта конституции. На другой день Сенат, по наущению Талейрана, вотировал декрет о низложении Наполеона. Палата, или, вернее, 79 депутатов, созванных временным правительством, — также объявила Наполеона лишенным престола.

Отречение императора

В Париже было установлено временное правительство, в Блуа функционировало регентство, в трех четвертях Франции народ признавал императорскую власть, а в Фонтенебло Наполеон собрал 60 000 штыков, чтобы вооруженной силой уничтожить сенатские постановления.

Несмотря на свой громадный численный перевес, союзники не торопились идти на льва в его логове. Царь, ставший вершителем судеб Франции, был упоен триумфом. Он достиг своей цели — он во главе своей гвардии вступил в Париж. Он достославно кончил отечественную войну.

Он колебался теперь, проливать ли ему в дальнейшем кровь своих солдат в войне чисто политической и за дело, к которому до тех пор он был равнодушен; возможно, что он уже и вовсе не был склонен жертвовать ими для этих целей.

Несмотря на происки временного правительства Александр дважды принял Коленкура. Категорически отвергая предложение Коленкура вступить в переговоры с Наполеоном, он, однако, намекал на возможность учреждения регентства. Прощаясь с Коленкуром, царь советовал ему привезти отречение Наполеона, и тогда, сказал он,

«можно будет поговорить о регентстве».

Эти слова были слишком неопределенны, чтобы заставить Наполеона подписать отречение. Тщетно Коленкур умолял его: Наполеон резко отвергал советы и просьбы. Он твердо решил еще раз попытать счастье в бою. Его горячее обращение к войскам по окончании смотра, произведенного им 3 апреля во дворе Белого Коня, воодушевило солдат, которые, пылая местью, поклялись лечь костьми под развалинами Парижа.

Маршалам такое желание было чуждо. Слух о том, что император отказывается отречься в пользу своего сына, проник в штабы и вызвал здесь крайнее недовольство.

4 апреля, после парада, Ней, Лефевр, Макдональд, Монсей и Удино последовали за императором в его кабинет, где уже находились Бертье, Бассано, Коленкур и Бертран. Ней, выступив от имени своих товарищей, заявил Наполеону, что он должен отречься от престола.

Наполеон, сохраняя хладнокровие, изложил свой план кампании и пытался убедить маршалов. Спор становился все более оживленным. Ней вспылил и грубо заявил, что армия не пойдет на Париж, что она «послушается только своих генералов». Гренадеры заняли дворец. Наполеон знал, что ему стоит только дать приказание дежурному офицеру, и маршалы, дерзнувшие угрожать ему, будут немедленно арестованы.

Но поведение его старых соратников еще больше огорчило, чем разгневало императора; его сердце преисполнилось горечи. Он сухо отпустил маршалов и, оставшись один с Коленкуром, написал заявление об условном своем отречении в пользу Наполеона II, под регентством Марии-Луизы.

Наполеон поручил Коленкуру, Нею и Макдональду отвезти этот акт русскому царю и добиться провозглашения регентства; в Эссоне к ним в качестве четвертого уполномоченного должен был присоединиться Мармон, герцог Рагузский. Но Мармон поступил хуже, чем другие маршалы. Соблазнившись посулами роялистских эмиссаров, он письменно обязался доставить свой корпус в линию австрийских позиций; он отдал все нужные распоряжения для того, чтобы этот переход был произведен ночью, когда несчастные солдаты, жертвы этой измены, ни о чем не могли бы догадаться до окружения неприятелем.

Когда император назначил Мармона уполномоченным, последний, перед тем как уехать в Париж, приказал дивизионным командирам своего войска приостановить движение и не трогаться с места до его возвращения из Парижа. Однако, считая себя слишком скомпрометированным, чтобы предстать перед царем, он отказался сопровождать Коленкура и двух маршалов на аудиенцию, которая была им дана в ночь с 4 на 5 апреля.

Ней, Коленкур и Макдональд горячо ходатайствовали об учреждении регентства. Царь колебался. Он отложил ответ на завтра. 5 апреля, когда трое уполномоченных снова вошли в кабинет, царь сказал им:

«Господа, прося меня о регентстве, вы ссылаетесь на непоколебимую преданность войск императору; так вот: авангард Наполеона только что перешел на нашу сторону. В эту минуту — он уже на наших позициях».

Дело в том, что генералы 6-го корпуса, устрашенные мыслью, что им доверена такая тайна, самочинно произвели предположенное движение и в отсутствие герцога Рагузского осуществили намеченное им предательство.

«Я отдал бы руку, чтобы этого не случилось»,

— сказал Мармон.

— «Руку! — сурово отвечал ему Макдональд, — скажите: голову, и это будет только справедливо».

Мысль о регентстве была оставлена. Наполеон, все еще желавший решить спор оружием, выражал желание уйти за Луару. Целые сутки боролся он с противодействием окружающих; наконец, днем 6 апреля он написал акт отречения:

«Ввиду заявления союзных держав, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе, император Наполеон, верный своей присяге, заявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от престолов Франции и Италии, ибо нет личной жертвы, не исключая даже жертвы собственной жизнью, которую он не был бы готов принести во имя блага Франции».

В тот же день Сенат провозгласил королем Людовика XVIII. Казалось, только герцог Бассано, несколько адъютантов и кое-кто из генералов знали о том, что Наполеон еще жив. Почти все генералы и высшие сановники Империи наперебой спешили публично выразить свое восхищение мероприятиями временного правительства и заявить о своей преданности королю.

Наполеон оставался почти один в своем опустевшем дворце в Фонтенебло. В ночь с 12 на 13 апреля он сделал попытку отравиться; но яд, который он носил при себе со времени отступления из Москвы, потерял силу. Он решил жить и подписал так называемый Фонтенеблоский договор, признававший за ним суверенные права над островом Эльбой. Цезарю подарили державу Санчо-Пансы!

В полдень 20 апреля во дворе Белого Коня Наполеон простился со своей старой гвардией. Ветераны уже не кричали: «Да здравствует император!», но их искаженные болью лица, глаза, полные слез, и угрюмое молчание, прерванное всхлипываниями в ту минуту, когда он обнял побежденное знамя, выразили всю любовь, всю скорбь, весь гнев армии.